Я иду искать. История вторая - Страница 142

К оглавлению

142

— Пожалуй, — кивнул Олег. Об этом он не думал.

— Вот так... Да ты не жмись, и я — тоже, и остальные, и наши враги, и это так и должно быть, потому что это — война. А большинство из тех, кого мы убили, виновны лишь в своей глупости, да и то не сами, а благодаря воспи­танию... Так что если по уму — всем давно рехнуться пора от количества «невинно убиенных».

Олег огляделся. Кое-кто еще ел, но большинство горцев просто лежа­ли, рассматривая весь кто в бинокли, кто невооруженным глазом.

— Знаешь, — нерешительно начал Олег, — я тебе умную вещь скажу, ты толь­ко не обижайся...

— Давай, — согласился Йерикка, — переживу.

— Мне кажется, что тебе очень не нравится воевать.

Очень НЕ нравится, или НЕ ОЧЕНЬ нравится? — помолчав, спросил Йерикка.

— Очень НЕ нравится, — прояснил ситуацию до конца Олег.

Йерикка помолчал снова. Потом, словно бы неохотно, сказал:

— Ну что же... Я отличный пулеметчик. Но воевать мне в самом деле не нра­вится. Если честно, воин для меня никогда не был идеалом... Я... ну, белая ворона, что ли? Воевать умею, но не люблю, нет.

— Почему? — заинтересованно спросил Олег. — Остальным это по душе...

— Еще как! — согласился Йерикка. — Да и тебе тоже.

— Мне?! — искренне поразился Олег, а Йерикка покивал:

— Нравится-нравится, я вижу... Сколько угодно можешь философствовать, а все равно ты тут, как рыба в воде, и быть тебе, если выживешь и вернешься на Землю, военным, как твоему деду... да и отцу, наверное.

— И отцу, — подтвердил Олег. — Но я не собираюсь становиться солдатом.

Йерикка не стал возражать, только пожал плечами, как человек, заведо­мо знающий, что собеседник неправ, и не желающий продолжать спор. В Олеге шевельнулось легкое раздражение — казалось, Йерикка знает о нем больше, чем Олег — сам о себе.

— Обувку на ноги, — послышался голос Гоймира, — до боя!

— Так, пошли, — Йерикка поспешно и ловко обулся. Олег — тоже. Кругом все поднимались, негромко позвякивал металл, зловеще шуршали в ножнах клин­ки. Никто ничего не произнес, только Гоймир потом сказал — еле шевеля враз побелевшими губами:

— Брать не станем.


Интерлюдия: «Триполье»

Я скоро погибну в развале ночей.
И рухну, чернея от злости, и белый,
слюнявый, объест меня червь,
оставив лишь череп да кости.


Я под ноги милой моей попаду
омытою костью нагою, — 
она не узнает меня на ходу
и череп отбросит ногою.


Я песни певал — молодой, холостой,
до жизни особенно жаден...
Теперь же я в землю гляжу пустотой
глазных отшлифованных впадин.


Зачем, же рубился я, сталью звеня,
зачем полюбил тебя, банда?
Одна мне утеха, что после меня
останется череп... И — амба!!!

* * *

Их заметили, когда уже они пересекали огороды и подходили к задво­ркам — черные силуэты, прорезанные в серо-белом, отчетливом полотне се­верного утра. От догорающих домов нестерпимо несло паленым мясом, и в борозде лежал, подняв окровавленную бороду к небу, мужик, накрест поруб­ленный саблями, с топором в руке, а подальше жуткой кучей высились тела истерзанной женщины и нескольких маленьких ребятишек с разбитыми голо­вами.

Именно к этой куче и вышел мальчишка-хангар — шатающийся со сна и с перепою, в одних засаленных штанах. Распустив ремешок, начал мочиться на трупы... и вдруг, увидев горцев в каком-то десятке шагов, перекосил, трез­вея, рот, повернулся и побежал, поддерживая штаны и истошно визжа:

— Айхе, айхе-е, бардын, бара хырр!

Очередь, ударив его в спину, распустилась, пройдя насквозь, алыми пя­тнами на стене сарая, подтолкнула бегущего, с маху вмазала его в бревна, и он пополз наземь, цепляясь скрюченными пальцами за щели, выдирая из них седые клочья мха...

Разбитым зеркалом рухнула сонная тишина.

— Рысь! — заорал Гоймир, переходя на бег, брызжа по улице тугой, гре­мучей струей свинца из своего ППШ. — Рысь! Бей!

— Рысь!

— Кр-руши!

— Круши грабежников!

— Бей нечисть!

Олег закричал нечленораздельно. Увидел распятого на жердях двери в хлев голого мальчишку с черной маской вместо лица, почувствовал, как вз­рывается в нем тугой комок ярости — снова, снова, сильней с каждым разом как пары бензина в двигателе! — и заорал, давая выход оглушающее, давая выход ненависти, грозившей разорвать его:

— Рысь! Рысь, в бога душу мать, бей подлюк, бе-е-ей!!! — и голос его утонул в стрельбе, реве, криках, но стало легче, возникло чувство полного единства с чем-то могучим, слитным...

Хангары выпрыгивали в окна, сшибая рамы, срывали запоры и петли с дверей, хватали кто оружие, кто одежду... Кто-то истошным голосом отдавал бессмысленные, невыполнимые команды, кто мчался к коням, а они уже нес­лись навстречу — незаседланные, перепуганные, рвущиеся из рук...

В одной из изб оказались хобайны — и они не растерялась. С треском распахнулись на. все четыре ветра могучие ставни, и черные рыла пулеметов мрачно нюхнули холодный утренний воздух, зашлись унылым воем. Но и это была лишь агония — летели в окна ручные гранаты, разрывались внутри клубками плотного огня, вынося двери и окна, проламывая крышу, дробя и ра­змазывая по стенам живую плоть и вещи...

Смерть. Кровь. Страх.

Местные в домах, похватав топоры, вилы и косы, били в спины тех, кто пытался отстреливаться, тех, кто еще не проснулся. На улице, в холодной утренней пыли, кувыркались полуголые хангары, брызгало на землю алое. И кто-то ещё бежал в нелепой надежде укрыться, и его настигал удар меча, а кто-то прыгал через жерди ограды, и пули срезали его в воздухе, и кто-то молил о пощаде и падал с чеканом в голове...

142